#24. твердые тела петербурга
пара книжных рекомендаций, личная история, и всё
Привет, это внеочередное короткое письмо. Оно задето Петербургом, а точнее книгами, которые из него растут, о них далее. Это не сто книг которые надо купить на нон-фикшне, потому что вряд ли вы сейчас там, и для этих целей всегда стоит читать журнал «Горькан» и (подборки, да и вообще) Игоря Гулина, а не тут.
1. бальтюс и брат его, сутенёр [петербург, раз]
Есть петербургское издательство jaromir hladik press, им ура.
У них в новинках — текст важного для меня эссеиста Гая Давенпорта Заметки о Бальтюсе, крошащиеся записи о неприятном и поддельно-наивном модернистском художнике Бальтазаре Клоссовски. Бальтюс, от разговоров всю жизнь уклонявшийся, увлек Давенпорта, сидевшего сычем в своем сычёвском университете, и получилось сильное эссе. Для Давенпорта Бальтюс — человек, знающий, как обманчиво детство, которое забирает взрослая война, и терпеливо сохраняющий знание о нем и его образы наперекор течению (и общему) времени.
Эссе разложено на параграфы. Каждый осыпается, дай бог, в них задержится три-четыре предложения. Очень экономное и занозистое. Не пропустите.
Посмотрите на Карточную игру и прочитайте фрагмент параграфа 44:
Balthus, like Kafka, is a master of gesture and posture. For Kafka, the body was a semaphore transmitting a language we cannot read. Balthus’ gestures also defy interpretation. <…>. They are Kafka’s existential kinetics.
Эссе перевел на русский поэт Андрей Сен-Сеньков; робко предположу, что это отличное совпадение пары автор-переводчик. Еще суперплюс: на английском дают только Давенпорта, а вот на русском еще будет эссе Пьера Клоссовски, брата Бальтюса, в переводе Алексея Шестакова (он перевел много французских философов, которые вам нужны: Мерло-Понти, Деррида и т.д.). Не пропустите.
Супербонус: не дожидаясь этой книги, ловите другую, которую jaromir hladik выпустили вместе с издательством асебия. Это текст художника-писателя Александра Бренера под названием Пьер Клоссовски, мой cутенёр.
Бренер пишет зло, от текста в глазах мигает, кину только фрагмент:
Как сказал сам Клоссовски: притяжение небытия может быть остановлено только путём вызревания и оформления фантазмов, чёрт побери.
Фантазм — чудовище, приобретающее свои благородные очертания лишь благодаря преодолению себя как чего-то непостижимого.
Сечёшь?
Преодолевать надо, короче. Можно взять онлайн на сайте асебии, они против копирайта, а можно поддержать, купив бумажную версию, но пока не вышла.
2. твердые тела и нищенствующие художники [петербург, два]
Когда кончится Бренер, но еще не подоспеет Бальтюс, советую схватиться за 100 лет современного искусства Петербурга. 1910–2010-е Екатерины Андреевой — сборник, от которого у меня выправился цвет лица. Можно даже не ждать, пока кончится Бренер, можно сразу читать. Когда у меня начинали мельтешить умные слова перед глазами, и хотелось, подвывая, идти по лесу и упереться в черноту, брал Андрееву и вместе с ней мчался по Петербургу, убегающему от соцреализма. Это праздник внимания к городу «Петра, Ильича и Чайковского»1. Прочитайте, какой энергией прошивает текст про Александра Арефьева, одного из учредителей Ордена нищенствующих живописцев (это мы с вами в 1950-х):
Арефьев понимает, что живопись, если она живая, должна начаться молодой и новой, что рисунок и «дрочка гипсов» не одно и то же, ведь импульс для творчества — «потрясающий объект видения», «редчайший факт»2.
Каждый его рисунок воспринимается как сношение обезумевшего социума с реальностью, которую художник ощущает словно бабу, застигнутую шпаной в подворотне. Однако же в этом бандитском экспрессионизме, посвященном дракам, разборкам, городскому разбою, Арефьев остается неуклонным эстетом <…>. Вместо того чтобы разоблачать аморальное общество и преступную идеологию, Арефьев своим творчеством оправдывает инстинкт жизни, выбирая яркий цвет, упругую линию, твердое тело и зовущее к приключениям, полное возможностей пространство мегаполиса3.
Начали с засады в подворотне, а дальше — кубарем! наскоком! — выпрастываемся на улицы Петербурга, и побежали. Уууууф.
На этом с Петербургом перерыв, коротко про Кембридж.
3. мой вергилий унижен белкой [история под занавес]
Когда я только приехал в Кембридж, искал старшего и скорее мертвого проводника, который славно бы объяснил, как люди живут, когда в чужом мире. Пошарил вблизи: Вирджиния Вульф, Набоков, Фейерабенд, Адорно, — не сейчас.
Увидел книжку «Знакомый незнакомец»4 Стюарта Холла. Подумал: вот, вариант. Стюарт Холл — британский культуролог ямайского происхождения, без которого не случился бы журнал New Left Review, и про современную культуру исследователи в cultural studies и критике писали бы точно иначе.
Поначалу подумал, что Холл — отличный союзник. Он поступил в Оксфорд по стипендии в 1951 году, когда Британия стала заталкивать карибских иммигрантов в пустующие слоты с монотонной работой. Холл понимал, что вещи происходят не так как надо: классовые барьеры работают, карибский опыт в Соединенном Королевстве — обустройся впотьмах и впроголодь. И я предположил, что его критический ум, ощупывавший такие несправедливости и справлявшийся с собой, поможет мне как-то настроиться и понять среду.
Но не учел того, что да, Холлу было сложно, но, в отличие от меня, он прибыл в метрополию, с которой с детства был сплетен невидимыми болючими нитками. Для Холла Британия была картинкой, которая вышла на передний план, но всё время до приезда просвечивала на двойной экспозиции сквозь карибский быт.
Об этом в том числе — в красивой заметке Адама Туза про книгу Холла:
А у меня не просвечивала; все британские штуки, которые мне нравились, я получил опосредованно, благодаря глобализированным развлекательным системам; и хоть услушайся дабом Короля Табби, это не моя боль, и я не в той стадии, когда могу смотреть на Великобританию и обличать что-то из позиции того, кто будет это самое что-то менять. Мне бы проспект диссертации сделать.
Опечалившись, стал думать о других вергилиях. И если набоковский опыт в Кембридже мне показался совсем чужим, то любовно придуманный им недотёпа-славист Тимофей Пнин, кружащий по Соединенным Штатам, — не показался.
Пнин тонет между не вполне присвоенным английским и не до конца отпущенным русским и отовсюду торчит как чайный пакетик из нагрудного кармана. Он кулёма, которого может пристыдить белка. Он мой кандидат:
Сидевшая под деревом белка заметила Пнина на тропке. Одним извивистым, цепким движением умный зверек вскарабкался на край фонтанчика питьевой воды, и когда Пнин подошел, принялся, раздувая щеки, тыкать своей овальной мордочкой в его сторону с довольно грубым цыканьем. Пнин понял и, немного пошарив, нашел то, что требовалось надавить. Презрительно посматривая на него, томимая жаждой грызунья тотчас начала пить из плотного, искрящегося столбика воды и пила довольно долго. У нее, должно быть, жар, подумал Пнин, тихо и вольно плача, продолжая вежливо нажимать на рычажок и в то же время стараясь не встречаться глазами с уставившимся на него неприятным взглядом. Утолив жажду и не выказав ни малейшей признательности, белка улизнула5.
На этом все, спасибо!
Не унывайте, даже если очень хочется.
Останавливайте притяжение небытия,
позвольте себе пережить редчайший факт
разглядывания чего-нибудь крутого!
Шутка художника Олега Котельникова, цитируется по:
Андреева Е. (2023). Ленинградский неоакадемизм и петербургский эллинизм. в 100 лет современного искусства Петербурга. М.: НЛО.
Андреева Е. (2023). Орден непродающихся живописцев и ленинградский экспрессионизм. в 100 лет современного искусства Петербурга. М.: НЛО.
Андреева Е. (2023). Новые художники. в 100 лет современного искусства Петербурга. М.: НЛО.
Hall, S. & Schwarz, B. (2017). Familiar Stranger: A Life Between Two Islands. New York, USA: Duke University Press. https://doi.org/10.1515/9780822372936