#31. встречи в неподходящих местах

письмо о поверхностном узнавании

Привет, сегодня рассылке исполняется два года (!) — спасибо всем, кто читает.

Прошлое письмо рассказывало о важном герое моей диссертации; это — о другом: просто вытягиваю на поверхность занозы, задержавшиеся в уме.

Каждую поставил вечером, когда либо трясся на палубе двухэтажного автобуса, либо листал комментарии на пиратском стриминге. Каждую вытягиваю при помощи книги Олега Пащенко «Гипогуманизм»¹, аттестованной издателем как «исследование на пересечении философии, теории дизайна и технологии».

Книга выпущена издательством Jaromir Hladik Press (ура и автору, и издателю).

Пащенко пишет о проблеме гладких, «удобных» интерфейсов, облегающих нас как джинсы из LIME. Вроде бы удобство — не проблема, а эффект, добиваться которого учат дизайнеров. Проблема появляется, когда мы говорим о том, что было скрыто и исключено, чтобы создать образ «удобства». Пащенко цитирует Дона Нормана, создателя парадигмы человеко-ориентированного дизайна (HCD), для которого проблема отчетлива:

…HCD фокусируется на отдельных ситуациях, на схватывании каждого набора элементов управления, каждого экрана в интерфейсе. Неформализуемые последовательности, прерывания, сомнения, импульсивные действия, слабо определенные цели — все аспекты реальной деятельности — игнорируются.²

Сразу после цитаты, в главке с издевательским заголовком «Руки коротки» Пащенко делает свою ставку — подлинное понимание дизайна предполагает проектирование интерфейсов с учетом куда более развернутой сети, которая включает в себя как человеческие, так и нечеловеческие агенты, и которая отказывается от сконструированного человеческого «удобства».

Если отправитесь читать Пащенко дальше, то где-то на сто первой странице нога ваша соскользнет, и вас понесет по мокрым кочкам в глубину темного леса, где в кронах вспыхивают странные глаза, совы ухают Хайдеггером, и дрожат детерриториализованные орхидеи Делеза. Я туда сейчас не пойду, ключевое для меня — красиво сложенный интерфейс (вот как у Substack) не просто удобен, он утверждает удобность и исключает из моего пользовательского поля зрения те самые «прерывания, сомнения, импульсивные действия».

В этом смысле задача интерфейса, как отмечает Александр Гэллоуэй в книге The Interface Effect, одновременно скрывать и предъявлять, совсем как у ладной идеологии.³ Предъявлять то, что кажется «гладким» — ткнешь пальцем, тот соскользнет, как с экрана, все подогнано будь здоров. Заметки далее посвящены нарушениям в гладкости, за которые взгляд зацепился так, что не дал уму забыть.

(1) взгляды в курилке

Час ночи, лежу в кровати, тусклый свет. Я досмотрел очередную серию триллера с Идрисом Эльба (профессиональный переговорщик летел в Лондон мириться с бывшей, но на третьем часу полета оказался заложником террористов, захвативших рейс). Триллер снимала студия Apple, но смотрю я его на пиратском сервисе. Пиратском, но платном; значит, мне не надо продираться сквозь вспыхивающие рекламы «Азино Три Топора» и прочая. Интерфейс умеренно чистый, но чуть дребезжит, — как соседская машина, к которой умело прилажена дверь от похожей, но чуть другой тачки. К странице фильма или сериала в этом сервисе прикручены комментарии. Выглядят они так, будто их выдрали из интерфейса «Вконтакте» 2012 года, и вклеили в другой сайт.

Досмотрев серию, листаю комментарии. Большая часть функциональна, в духе «Субтитры тормозят в третьей серии»; вижу неожиданно «Отменный сериал». Эстетических споров, подобных тем, что когда-то развертывались на форумах Rutracker, в этом сервисе почти не происходит, комментарий висит в одиночестве. Вглядываюсь в имя и фамилию комментатора и понимаю, что этого пользователя мне целый год подкидывал твиттер в надежде, что я подпишусь. Ощущение странное. Я узнал человека. При этом комментарии, пусть и выглядят как legacy-часть «Вконтакте», не позволяют мне вступить в личную переписку с человеком; профили неактивны, просто видны, так что контакта прямого нет.

Схожее чувство переживал, когда ходил на вечеринку в клуб fabric; вышел в курилку, воткнулся под обогреватель, поднял взгляд и увидел человека, ответственного за вечеринки secretsundaze. В моем взгляде явно что-то щелкнуло, потому что человек посмотрел на меня в ответ. Что делать, не знал. Подойти и сказать «Привет, в 2012 году я натолкнулся на записи ваших сетов и потом во всех городах России, когда мне было уныло, шел слушать ваш саундклауд и теперь вижу вас и спасибо вам», — слишком много свернутых контекстов, которые не очень воткнешь в одно предложение в курилке.

Если бы смотрел сериал в среде, для которой он снимался, — Apple TV, — узнавания бы не случилось, я был бы один на один со своей системой рекомендаций, никаких комментариев. Более того, я бы смотрел продукт, созданный компанией, которая скрепляет вместе все мои устройства. Я бы не покинул пределов «огороженного сада» — так называют компании, которые создают полностью управляемые эко-системы. Сад — пространство особенное, место природы, пропущенной через культуру, упорядоченной человеком для наслаждения других людей, в котором и «дикое», и «удобное» сконструированы.

Курилка не сад, хоть и может быть его функциональной частью. Это место, куда люди стекаются, чтобы выполнить не самое социально одобряемое и не всегда приятное действие — выкурить сигарету. Сад управляет потоками посетителей, курилка часто комбинирует людей, которые вместе лишь потому, что курят. Встроенные в пространство сценарии взаимодействия — передать сигарету, вручить зажигалку, перемолвиться, клятвенно пообещать друг другу вот-вот бросить — располагают к какому-никакому контакту. Кажется, что вместо цифрового сада я оказался в цифровой курилке. В моем повседневном интернете таких мест немного. Щель в не вполне прилаженном интерфейсе не вполне легального сервиса дала мне чувство, которого не производят во мне телеграм-каналы, лента инстаграма и университетская почта. Оно родилось из смещения.

Схожим смещением пользовался и герой Идриса Эльбы в упомянутом триллере; ближе к середине сериала он, воткнутый на кресло в бизнес-классе, понимает, что в «системе развлечений», вмонтированной в кресло перед ним, есть игра про пиратов, в которой есть внутри-игровой чат. Он пользуется им, чтобы наладить связь с другими пассажирами так, чтобы об этом не знали террористы. Я смотрю на его ухищрения внутри сервиса, который устроен так, чтобы о нем не знали правообладатели. Мы оба вклиниваемся в зазор.

(2) слова в автобусе

Чуть после одиннадцати, качаемся с друзьями на палубе красного даблдекера в передней его части, кроны деревьев как щетки на автомойке оглаживают автобус. Ночной Лондон растекается цветными пятнами. Мы едем с концерта Бека; обожаемый мной эксцентричный волосач только что выступал в Альберт-Холле, около часа — с симфоническим оркестром, около получаса — без. Сижу и осваиваюсь с мыслью, что только что видел и слышал человека, которого с 2007 года без остановки гонял в плеере (в основном в екатеринбургских трамваях). Через сидение от нас пара отчетливо контр-культурных британцев под пятидесят, он и она. Она — белая улыбка режет оранжевый автозагар, вспушенные седоватые волосы подпрыгивают на каракуле шубы. Он — просто загорелый; волосы «перец с солью», рабоче-классовая бежевая куртка, под ней черная футболка, на которой будто оттиснут силуэт Дэвида Боуи и надпись Hunky Dory. Надпись вынута из обложки; силуэт Боуи узнаваемый, но не из числа канонических, — вместе монтируются так, будто этот мужик ее и сделал.

Откручиваю события на час назад: Бек отзывается на интенсивный выкрик из зала скромным: «у меня наушник, чтобы слышать мониторы, так что вас я не очень слышу, но наверное поддерживаю». Проходит пара песен, он пьет воду и возвращается к микрофону, чтобы представить следующий трек. Смотрит в зал и говорит: «О, прямо передо мной стоит человек в футболке Hunky Dory. Он точно знает Дэвида Боуи! Мы тут недавно ужинали с друзьями моей девушки, и один из друзей, оказалось, совсем не знает, кто такой Дэвид Боуи. Я очень удивился». По залу бегут хохотки, Бек еще что-то говорит о том, как много для него значил Боуи, потом вступает оркестр, начинается грустная песня, щемит и сладко.

Возвращаюсь в даблдекер. Автобус колышется, с ним же колышется город за окнами, рыбно-тёмный. Оборачиваюсь к мужчине и выпаливаю: «Бек говорил о вас?». Мужчина чуть вздрагивает и расплывается в улыбке: «Да, это был я. Ближе чем сейчас к славе я уже не буду, ха-ха-ха». Мигаю, улыбаемся друг другу, отворачиваюсь. Вот мужчина, перед концертом решивший надеть футболку, которая что-то о нем сообщает. Вот музыкант, которому нужно поддержать контакт с залом, но не очень легко это делать, когда слушаешь мониторы и не слышишь публику. Вот футболка, ставшая контактной поверхностью, поводом связаться с залом. И я, своим комментарием на пару минут продливший эту хрупкую общность людей, которые были на одном концерте и оказались в одном автобусе. Качаемся вместе, узнанные и принявшие узнавание.

Этой связи осталось две остановки.

1. Пащенко, О. (2023). Гипогуманизм: деймософия и œнтœ(мо)λогия недочеловеческого. М.: Jaromir Hladik Press.

2. Пащенко, О. (2023). Гипогуманизм. с. 101

3. Конечно, современные рассуждения о прерывности, дробности и неуспешности тотальной идеологии предлагают другой образ.